Неточные совпадения
Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за деятельностью своего друга, и то
в доступной ей сфере. Весело ли он смотрит, охотно ли ездит всюду, является ли
в условный час
в рощу, насколько занимает его городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она, не
выпускает ли он из вида главную цель
жизни. Если она и спросила его о палате, так затем только, чтоб отвечать что-нибудь Штольцу о делах его друга.
Тут прибавлю еще раз от себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном и соблазнительном событии,
в сущности же самом пустом и естественном, и я, конечно,
выпустил бы его
в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего героя рассказа моего, Алеши, составив
в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю
жизнь и к известной цели.
Судья обещает печься об деле; мужика судят, судят, стращают, а потом и
выпустят с каким-нибудь легким наказанием, или с советом впредь
в подобных случаях быть осторожным, или с отметкой: «оставить
в подозрении», и мужик всю
жизнь молит бога за судью.
Уже по тону этих произведений, проникнутых горечью и злобой, можно было бы судить, какие благодарные чувства возбуждала тогдашняя школа и с каким настроением
выпускала она
в жизнь своих питомцев.
Жизнь защемила его
в свои тиски и не
выпустит до тех пор, пока не высосет всей его крови до последней капли.
Потратив все наличные деньги из своего наследства, они прекратили издание, а с 1 января 1885 года
выпустили за теми же подписями «
Жизнь», печатая ее
в своей типографии.
Можно многое
выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий, более или менее выражающих нравственную личную
жизнь народа, личность русского народа
в данный момент.
И когда его
выпускают, он как встрепанный возвращается
в прежнюю
жизнь и продолжает толковать о достоинстве человека, свободе, равенстве и братстве.
Если б можно было, я составил бы биографический словарь, по азбучному порядку, всех, например, бреющих бороду, сначала: для краткости можно бы
выпустить жизнеописания ученых, литераторов, художников, отличившихся воинов, государственных людей, вообще людей, занятых общими интересами: их
жизнь однообразна, скучна; успехи, таланты, гонения, рукоплескания, кабинетная
жизнь или
жизнь вне дома, смерть на полдороге, бедность
в старости, — ничего своего, а все принадлежащее эпохе.
Но
в жизни мальчиков было нечто объединявшее всех их, были часы,
в течение которых они утрачивали сознание разницы характеров и положения. По воскресеньям они все трое собирались у Смолина и, взлезая на крышу флигеля, где была устроена обширная голубятня, —
выпускали голубей.
Я знал и чувствовал, до какой степени Григорьев, среди стеснительной догматики домашней
жизни, дорожил каждою свободною минутой для занятий; а между тем я всеми силами старался мешать ему, прибегая иногда к пытке, выстраданной еще
в Верро и состоящей
в том, чтобы, поймав с обеих сторон кисти рук своей жертвы и подсунув
в них снизу под ладони большие пальцы, вдруг вывернуть обе свои кисти, не
выпуская рук противника, из середины ладонями кверху; при этом не ожидавший такого мучительного и беспомощного положения рук противник лишается всякой возможности защиты.
Между прочим злом, вошедшим
в состав
жизни нашей и называемым французским,
выпустили они, плуты, еще свой соус.
Фетинья (Елесе). Ты не то что
в наш сад, и мимо-то не ходи, а то собак
выпущу! (Мигачевой). Поняла я тебя теперь довольно хорошо. Вот вы что, заместо благодарности. Да чтоб я забыла, да, кажется, ни
в жизнь. (Ларисе). Иди, говорят! Аль того ж дожидаешься? Поводись с нищими-то, от них все станется. Окна-то на вашу сторону заколотить велю.
Не осмеливаясь
выпускать этих самолюбивых мыслей на поверхность сознания, притворяясь перед самим собой, что их вовсе нет
в его сердце, он все-таки с гордостью верил, что ему уготовано
в будущей
жизни теплое, радостное место, вроде того, которое ему общий почет и собственные заслуги отвели
в церкви, под образом Всех Святителей.
На десятки верст протянулась широкая и дрожащая серебряная полоса лунного света; остальное море было черно; до стоявшего на высоте доходил правильный, глухой шум раскатывавшихся по песчаному берегу волн; еще более черные, чем самое море, силуэты судов покачивались на рейде; один огромный пароход («вероятно, английский», — подумал Василий Петрович) поместился
в светлой полосе луны и шипел своими парами,
выпуская их клочковатой, тающей
в воздухе струей; с моря несло сырым и соленым воздухом; Василий Петрович, до сих пор не видавший ничего подобного, с удовольствием смотрел на море, лунный свет, пароходы, корабли и радостно,
в первый раз
в жизни, вдыхал морской воздух.
Но
в эту ночь Я весь был во власти Вандергуда. Что Мне человеческая кровь! Что Мне эта жидкая условность ихней
жизни! Но Вандергуд был взволнован сумасшедшим Магнусом. Вдруг Я чувствую, — подумай! — что весь Я полон крови, как бычий пузырь, и пузырь этот так тонок и непрочен, что его нельзя кольнуть. Кольни здесь — она польется, тронь там — она захлещет! Вдруг Мне стало страшно, что
в этом доме Меня убьют: резнут по горлу и, держа за ноги,
выпустят кровь.
Замыкая этим период моей
жизни, протекший под попечительной опекой, перехожу к началу моего житья на воле, которою я умел пользоваться не благоразумнее, как та птичка, которую
выпустил из клетки ребенок и которая на первой же кровле попала
в лапы хищной кошки.
И как проповедь театрального нутра
в половине 50-х годов нашла уже целую плеяду московских актеров, так и суть"стасовщины"упала на благодарную почву. Петербургская академия и Московское училище стали
выпускать художников-реалистов
в разных родах. Русская
жизнь впервые нашла себе таких талантливых изобразителей, как братья Маковские, Прянишников, Мясоедов, потом Репин и все его сверстники. И русская природа под кистью Шишкина, Волкова, Куинджи стала привлекать правдой и простотой настроений и приемов.
Я вглядывался, как выходил из тела мутный ужас и очищал душу. Хотелось оглядываться, искать его, как что-то чужое, — откуда он прополз
в меня? Куда опять уползает? Казалось мне, я чувствую
в своем теле тайную
жизнь каждой клеточки-властительницы, чувствую, как они втянули
в себя мою душу и теперь медленно
выпускают обратно.
— С тех пор, как московские тираны выволокли его из родных стен и принудили постричься
в Муроме; напрасно я старалась подкупить стражу, лила золото, как воду, они не
выпустили его из заключения и доныне, не дозволили иметь при себе моих сокровищ для продовольствия
в иноческой
жизни… Но к чему клонится твой вопрос? Нет ли о нем какой весточки? — с трепетным волнением проговорила она.
Да засажу я их, чертей-старичков,
в отдельный дворец, — пей-ешь, хочь пуговки напрочь, — а кругом строгий караул поставлю. До той поры их, иродов сивоусых, не
выпущу, пока до настоящей точки не дойдут… Аль у нас
в России золота под землей не хватит, аль реки наши осокой заросли, али земля наша каменная, али народ русский
в поле обсевок? Почему ж эдакую прорву лет из решета
в сито переливаем, а так до правильной
жизни и не достигли?
— Так будь же благоразумен, Станислав! — продолжал тот. — Тебе предстоит доставить мне все необходимое для
жизни, приятной и спокойной. Там, вдали, я так истосковался о таком любящем сердце, как твое, что раз добравшись до него, я уже его не
выпущу! А я хочу быть богатым и жить приятно. Ты у меня
в руках и должен за это платить!..
— Конечно… — ответил он,
выпуская изо рта тоненькое колечко дыма, — славу называют дымом… Она, по-моему, не стоит хорошей папиросы, не говоря уж о сигаре. Да здравствует приятная и легкая
жизнь, предоставляющая человеку все радости и удовольствия,
в которой только последний час, быть может, труден, ну, да человек так устроен, что о нем не думает.
— С тех пор, как московские тираны выволокли его
в цепях из родных стен и принудили постричься
в Муроме; напрасно я старалась подкупить стражу, лила золото как воду, они не
выпустили его из заключения и доныне, не дозволили иметь при себе моих сокровищ для продовольствия
в тяжкой иноческой
жизни… Но к чему клонится твой вопрос? Нет ли о нем какой весточки? — с трепетным волнением проговорила она.
Пизонский не пропал. «Не знаю и не ведаю» — его вызволили, как вызволили они многих на святой Руси,
в присноблаженное время ее старых порядков. Как ни велики были подозрения, что деевская невестка прямо к нему кинулась после своего неудачного покушения на
жизнь своего свекра, но положительного доказательства на это не было никакого, и Пизонского, ко всеобщему радованию многочисленных его друзей и доброжелателей, снова
выпустили на свободу.